Рассказы и повести, написанные в пору художнической зрелости Н. С. Лескова, дают довольно полное представление обо всем его творчестве. Разные и о разном, они объединены "думой о судьбе России". Россия является в этом месте многоликой, в сложном переплетении противоречий, "убогой и обильной", "могучей и бессильной" одновременно. Во всех проявлениях национальной жизни, ее мелочах и анекдотах Лесков ищет "сердцевину целого". И находит ее чаще всего в чудаках и бедоносцах, как бы перекликаясь с Достоевским, писавшим в "Братьях Карамазовых", что чудак "не постоянно частность и обособление, а, напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе другой раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи - все каким-либо наплывным ветром, на час почему-то от него оторвались".
Герой рассказа "Несмертельный Голован" - один из таких чудаков. "Несмертельность" простому смертному приписана народной молвой. Однако наперекор легенде уже в первой главке рассказа описана смерть Голована во всей ее неотвратимости и реальности: он "погиб во час так называемого в г. Орле "большого пожара", утонув в кипящей ямине...". Противопоставляя легенде объективные факты, совлекая мистические покровы с мифа о "несмертельности" героя, повествователь предлагает читателю напрячься над загадкой, имеющей общечеловеческое важность. Почему простой смертный порой становится легендарным героем, в силу каких причин "часть его большая, от тлена убежав", продолжает "жить в благодарной памяти"? Державинская цитата в тексте от повествователя вызывает дополнительные ассоциации с Горацием и пушкинским "Памятником", и тем самым рассказу о простом мужике сразу же придается масштабность и философичность.
Первый намек на разгадку тайны, постоянно "густевшей" около Голована, несмотря на предельную чистоту и открытость его жизни, содержит небольшое уточнение: в "кипящую ямину" Голован попал, "спасая чью-то жизнь или чье-то добро". Каждая новая главка рассказа вносит свою долю в расшифровку художественного смысла понятия "несмертельный". И в итоге оказывается, что не посещающий церковь, "сумнительный в вере" Голован является истинным христианином и реально принадлежит "храму творца-вседержителя", находясь в родстве со всем миром, ртроя свою жизнь по законам собственной совести, тот самый простой русский мужик достигает предельных нравственных высот, и как раз ему дано познать "совершенную любовь".
"Тайна" Голована у всех перед глазами, но ее разгадка не становится достоянием молвы. Молва приписывает ему один "грех" - связь с чужой женой. На самом же деле Голован и Павлагея, многие годы живя под одной крышей и бесконечно любя товарищ друга, так и не смогли соединиться. Они так и не позволили себе переступить через другого человека, пусть самого "пустотного и вредного" - спившегося и опустившегося мужа Павлы, которого все остальные считали пропавшим.
Легенда, творимая народом, тем не менее оказалась причастна истине. Во всеобщем тяготении к чуду проявляется потребность самой жизни в высоком, потребность, которая удовлетворяется только бескорыстным и от сердца идущим служением добру. Чудо в лесковском мире постоянно идет об руку с жизненной практикой, потому что условием возникновения чудесного является у писателя человеческое деяние, совершаемое "не по службе, а по душе".
Работал над ним писатель основательно. Об этом свидетельствует его замечание в письме 16 октября 1880 года редактору журнала «Исторический вестник» С. Н. Шубинскому: «"Голован" весь написан вдоль, но теперь надо его пройти впоперек».
Как видно из заголовка, рассказ относится к циклу произведений о «праведниках». Его связывают с другими произведениями этого цикла и некоторые внешние детали. Так, Ивана Флягина, героя повести «Очарованный странник», тоже называли Голованом.
В отличие от Флягина у Голована нет собственных имени и фамилии. Это, по словам писателя, «почти миф, а история его - легенда». И в то же время прообраз Голована - вполне реальная личность: орловский крестьянин, откупившийся на волю.
298. ...«часть его большая, от тлена убежав, продолжала жить в благодарной памяти»...- не совсем точная цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Памятник». У Державина: «...часть меня большая, от тлена убежав, по смерти станет жить...»
С. 302. «Шпанский» - испанский.
С. 303. Зелейник - лекарь, лечащий травами.
С. 305. Молокане - религиозная секта в России, придерживав шаяся аскетических правил жизни и не признававшая обрядов официальной церкви.
С. 306. Бердо - гребень в ткацком ручном станке. С. 308. «Прохладный вертоград» - рукописный лечебник, относящийся к XVI-XVII векам. Переведен с польского языка в конце XVII века Симеоном Полоцким для царевны Софьи. Популярен был в народе до начала XIX" века. Здесь и дальше Лесков цитирует рекомендации лечебника по изданию: Флоринский В. М. Русские простонародные травники и лечебники: Собрание медицинских рукописей XVI и XVII столетий. Казань, 1879. В лечебнике органы человека обозначены в самом общем виде, приблизительно. Например, сафенова жила находится «промеж большого перста и другого», жила спа-тика - на правой стороне тела, а жила базика - на левой. Рекомендуемые медикаменты по преимуществу с использованием трав: ан-тельпроскурняк, сворбориновый (или своробориновый) уксус - настоянный на шиповнике и т. д. Митридат - сложное лекарственное средство, составлявшееся из пятидесяти четырех элементов; рекомендовалось в качестве универсального врачебного средства. Сахар мо-нюскристи - сорт сахара.
С. 308. Пелынею - полынью.
С. 309. «Веред» - чирей, нарыв.
Червена - красная.
Во удесех - в членах.
С. 310. Дондеже - пока.
Дягилева корьние - лекарственное растение. Жохатъ - здесь: зажимать.
С. 311. Оленьи слезы или безоар-каменъ - камень из желудка козы, ламы, употреблявшийся как народное лекарство.
Комолая - безрогая.
С. 314. Подполица - подполье.
Никодим - орловский епископ в 1828-1839 годах.
Иметь еще одну кавалерию...- стать кавалером ордена еще раз.
Аполлос - орловский епископ с 1788 по 1798 год (гражданская фамилия Байбаков).
С. 319. Староверы - приверженцы старых церковных обрядов, существовавших до раскола, то есть до реформы патриарха Никона 1660 года.
Федосеевцы - старообрядческая секта, выделившаяся из беспоповцев в начале XVIII века; федосеевцы проповедовали безбрачие не признавали молитв за царя.
«Пилипоны» (филипповцы) - старообрядческая секта, распространявшая культ самосожжения; отделилась от беспоповцев в 30-х годах XVIII века.
Перекрещиванцы (анабаптисты) - религиозная секта, в которой обряд крещения производился над взрослыми людьми с целью «сознательного» приобщения их к вере.
Хлысты - религиозная секта, возникшая в России в XVII веке. Обряд моления сопровождался ударами хлыстом, исступленными песнопениями и прыжками.
«Зодия» - одна из двенадцати частей зодиака (греч.) - солнечного пояса, древнего астрономического указателя. Каждая из двенадцати частей круга (равна одному месяцу) носила имя того созвездия, в котором пребывало Солнце при своем годичном движении (например, март назывался и обозначался знаком Овна и т. д.). Плезирная трубка - здесь: подзорная труба.
С. 320. ...не признавал седъмин Даниила прореченными на русское царство...- то есть не распространял на Россию библейское пророчество Даниила о пришествии мессии через 70X7 лет («седьмины»).
С. 321. Поппе (Поп А.) (1688-1744) - английский поэт, автор поэмы «Опыт о человеке».
Алексей Петрович Ермолов (1772-1861) - русский генерал, соратник Суворова и Кутузова. Командовал кавказскими экспедиционными войсками. Сочувственно относился к декабристам.
С. 322. Стогны - площади (древнеславянск.).
При открытии мощей нового угодника...- Предположительно речь идет о мощах воронежского епископа Тихона Задонского, «открытых» в августе 1861 года.
С. 324. ...нахождение стени (древнеславянск.) - приступ боли
(стенаний).
С. 325. Пах - резкий запах.
С. 326. Корчемство - торговля спиртными напитками (корчма - кабак), независимая от государственной.
С. 328. Лубковый окат - здесь: крыша над телегой, сделанная (окатанная) из лубка (древесной коры).
Иподиакон - помощник дьякона.
С. 329. «Болячки афедроновы» - геморрой.
С. 330. Одрец - носилки.
Покровец - плат, покрывало.
С. 331. Пупавки - ромашки.
С. 332. «Жертовки» - пожертвования.
С. 333. Архитриклин (греч.) - старейшина, хозяин,
С. 335. Непримиримых.. нетерпеливцы и выжидатели.- Имеются в виду политические группировки революционных демократов, радикалов и либералов.
Служил совестным судъею.- Совестный суд - учреждение в старой России, где спорные дела решались не по закону, а по совести судей.
С. 336. Эмансипации хотел... такой, как в Остзейском крае - то есть освобождения крестьян без земли (оно было осуществлено в Прибалтике в 1817-1819 годах).
Главным героем рассказа Н. Лескова «Несмертельный Голован» является обычный человек, но с необычным прозвищем.
Происхождение этого прозвища объясняется довольно просто. Во время мора сибирской язвы, охватившего Орловскую губернию, только Голован бесстрашно заходил в избы к зараженным, давал напиться и своим присутствием скрашивал их последние минуты. На домах умерших он чертил белые кресты.
Люди прониклись глубоким уважением к Головану и назвали «несмертельным». Но избежать заражения Головану не удалось, на левой ноге возникла язва. Тогда он предпринял радикальные действия: попросил у молодого косаря косу и отсек от ноги поражённый участок.
Такая сила духа была присуща бывшему крепостному, которому удалось выкупиться из неволи и завести своё хозяйство. Голован отличался могучим телосложением, двухметровым ростом, огромной головой, его лицо всегда озаряла улыбка.
У Голована была униформа, которую он носил и в трескучие морозы, и под палящими лучами солнца: длинный тулуп из овчины, который весь промаслился и почернел от бессменной носки. В то же время холщовая рубашка под ним была всегда чиста, как кипень.
Он был фантастически трудолюбив: начав от одной коровы с теленком, он довел своё великолепное стадо до 8 голов, включая красного тирольского быка «Ваську».
Продукция, которой он торговал, была очень высокого качества: густые сливки, свежайшее и ароматное масло, особо крупные яйца от голландских кур. Помощь в хозяйстве оказывали три сестры и мать Голована, которых он поочередно выкупил из крепостного рабства и поселил в своем доме.
В одной половине жилища проживали женщины, к которым позднее примкнула молодая девушка Павла, а в другой находился скот. Там же было спальное место и самого Голована.
Павла была бывшей любовью Голована, но барин выдал её замуж за наездника Ферапонта, который совершил ряд правонарушений и пустился в бега. Покинутая Павла нашла приют у Голована, но отношения между ними были платонические, так как эти высоконравственные люди не могли переступить через замужнее положение Павлы. Люди же полагали, что она является сожительницей Голована и называли её «Голованов грех».
Вскоре один Орловский купец повез свою семью на приложение к святым мощам в другой город. Но там оказалось такое скопление народа, что пробиться к мощам в первых рядах, как они того хотели, не представлялось возможным. Беспрепятственно пропускали в храм только больных на носилках. В огромной людской толпе орудовало много воров и разного рода мошенников. Один из таких ушлых людей и предложил купцу беспроигрышный вариант проникновения в храм.
Из какого-то обоза был извлечен лежачий немой мужчина совершенно желтого цвета по имени Фотей, и шесть человек, включая купца, на носилках понесли его в храм.
Там больной неожиданно исцелился и вышел из храма уже на своих ногах. Правда, при этом из бархатного покрывала у гроба угодника исчез один из золотых шнуров.
Этот лжебольной Фотей так потом и не отстал от доверчивого купца до самого Орла. К тому же он оказался беглым мужем Павлы. Голован и Павла узнали его, но не выдали. Он, весь грязный и в лохмотьях, все время требовал у Голована деньги, а вместо благодарности плевался, дрался и швырялся всем, что попадалось под руку.
Соседи терялись в догадках, почему Голован терпит такие издевательства от какого-то проходимца.
Павла долго не прожила, умерла от чахотки. Голован погиб во время страшного пожара, охватившего г. Орел. Помогая людям во время страшного бедствия, он под слоем пепла не заметил горящую яму и провалился в нее.
Люди ещё долго хранили память об этом великодушном и праведном человеке, старавшемся принести как можно больше пользы своим ближним. Священнослужитель Петр говорил, что совесть у него была белее снега.
Про художников, писателей, ученых, когда хотят показать их оторванность от рядовых граждан, говорят: «Страшно далеки они от народа». Эта фраза совершенно не подходит для характеристики творчества Н. С. Лескова. Русский классик, напротив, чрезвычайно близок рядовым гражданам своего времени - крестьянам (обычным мужикам и бабам).
Он очень точно и подробно воспроизводит внутренний мир своих героев, что говорит не только о незаурядном таланте писателя, но и о фантастическом психологическом чутье и интеллектуальной интуиции. В чем можно убедиться, даже прочитав того или иного произведения только краткое содержание. «Несмертельный Голован» - блестяще написанный рассказ.
Время действия, описанное в рассказе, - середина 19-го века, место действия - г. Орел.
Склада Голован был богатырского: роста в нем было за 2 метра. Большие руки, большая голова (отсюда, вероятно, и прозвище). В нем не было ни капли жира, он был мускулист и вместе с тем широк. Больше всего в его лице выделялись голубые глаза, их обрамляли крупные черты лица и большой нос. Голован был брюнетом. Его борода и волосы на голове всегда были аккуратно подстрижены.
У Голована был один бык и несколько коров. Жил он тем, что продавал молоко, сыр и сливки господам. Сам же он был крестьянином, но не крепостным, а свободным.
Его дела шли так хорошо, что после того как он стал свободным, Голован освободил от ярма рабства трех своих сестер и мать, а также поселил в своем доме Павлу - девушку, которая не приходилась ему родней, тем не менее она жила с самыми близкими для героя женщинами под одной крышей. Злые языки говорили, что Павла - это «грех Голована».
В Орле буйствовала эпидемия, было страшно: погибал скот, потом, заразившись от скотины, умирали люди. И ничего сделать было нельзя, только один двор и одних животных страшная хворь не трогала: двор Голована и его быка и коров. Кроме того, главный герой сказа заслужил уважение местных жителей тем, что ходил по домам умирающих и поил их молоком. Молоко не помогало от болезни, но люди хотя бы не умирали в одиночестве, всеми покинутые. А сам смельчак при этом не заболел. Так выглядят подвиги героя вкратце, если читателя интересует только их краткое содержание. «Несмертельный Голован» - рассказ о необыкновенном человеке.
На сотворение мифа о «несмертельном» Головане повлияло и то, что видел однажды утром ученик пастуха Панька. Он выгнал скот постись ближе к реке Орлик, а время было раннее, Панька уснул. Потом внезапно проснулся и увидел, что человек с противоположного берега идет по воде, как по земле. Подивился пастушок, а человеком этим был Голован. Но оказалось, что он шел не ногами по воде, а ехал на воротцах, опираясь на длинный шест.
Когда Голован переправился на другой берег, Панька захотел сам покататься на воротцах до того берега и посмотреть на дом знаменитого местного жителя. Пастух только добрался до желаемой точки, как Голован крикнул, чтобы тот, кто увел его воротца, их вернул. Панька был трусоват и со страху нашел себе укрытие и залег там.
Голован подумал-подумал, делать нечего, разделся, связал всю свою одежду в узел, поместил у себя на голове и поплыл до дома. Речка была не очень глубокая, но вода в ней не нагрелась еще. Когда Голован вылез на берег, он уже хотел начать одеваться, как вдруг заметил что-то под коленом на икре. Тем временем на берег речки вышел молодой косарь. Голован крикнул ему, попросил дать ему косу, а самого мальчика он отослал нарвать ему лопухов. Когда косарь рвал лопухи, Голован одним махом отхватил себе икру на ноге и бросил кусок своего тела в реку. Хотите верьте, а хотите нет, но после этого эпидемия прекратилась. И естественно, пошел слух, что Голован не просто так себя покалечил, а с высокой целью: принес хвори жертву.
Конечно, с большим блеском написал свой рассказ Н. С. Лесков. «Несмертельный Голован», однако ж, произведение, которое лучше читать в первоисточнике, а не в кратком изложении.
После этого Голован стал знахарем и мудрецом. К нему ходили советоваться, если возникали какие-то затруднения в хозяйстве или в семейных делах. Голован никому не отказывал и всем давал успокаивающие ответы. Неизвестно, помогали они или нет, но люди уходили от него с надеждой на скорое разрешение своих проблем. При этом никто не мог сказать точно, верит ли Голован в христианского Бога, блюдет ли он канон.
Когда его спрашивали, к какой он церкви принадлежит, Голован отвечал: «Я из прихода творца-вседержителя». Разумеется, такой церкви не было в городе. Но при этом герой сказа вел себя так же, как истинный христианин: никому не отказывал в помощи и даже водил дружбу с любителем звезд, которого в городе все считали дурачком. Таковы добродетели Голована, их краткое содержание. «Несмертельный Голован» - рассказ о светлом идеале праведника, не обремененного никакой конкретной принадлежностью к религиозной конфессии.
Автор повествования (Н. С. Лесков) после пересказа народных легенд, дабы не томить читателя и самостоятельно выяснить истину, обращается за правдивой информацией к тому человеку, который лично знал несмертельного Голована, - к своей бабушке. И она отвечает ему на все вопросы, которые он изложил в произведении «Несмертельный Голован». Рассказ завершается разговором между бабушкой и внуком.
Конечно, если читать такого гениального рассказа, как "Несмертельный Голован", краткое изложение, то много чего можно упустить, например, подробности истории или волшебство и обаяние неповторимого языка Лескова. Поэтому всем читателям настоящей статьи необходимо ознакомиться с произведением в полном объеме, чтобы почувствовать ритм, «вкус» и «цвет» прозы Лескова. Таким получилось краткое содержание. «Несмертельный Голован» - рассказ Н. С. Лескова, возбуждающий интерес к другим произведениям автора.
Совершенная любовь изгоняет страх.
Он сам почти миф, а история его – легенда. Чтобы повествовать о нем – надо быть французом, потому что одним людям этой нации удается объяснять другим то, чего они сами не понимают. Я говорю все это с тою целию, чтобы вперед испросить себе у моего читателя снисхождения ко всестороннему несовершенству моего рассказа о лице, воспроизведение которого стоило бы трудов гораздо лучшего мастера, чем я. Но Голован может быть скоро совсем позабыт, а это была бы утрата. Голован стоит внимания, и хотя я его знаю не настолько, чтобы мог начертать полное его изображение, однако я подберу и представлю некоторые черты этого не высокого ранга смертного человека, который сумел прослыть «несмертельным» .
Прозвище «несмертельного», данное Головану, не выражало собою насмешки и отнюдь не было пустым, бессмысленным звуком – его прозвали несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован – человек особенный; человек, который не боится смерти. Как могло сложиться о нем такое мнение среди людей, ходящих под богом и всегда помнящих о своей смертности? Была ли на это достаточная причина, развившаяся в последовательной условности, или же такую кличку ему дала простота, которая сродни глупости?
Мне казалось, что последнее было вероятнее, но как судили о том другие – этого я не знаю, потому что в детстве моем об этом не думал, а когда я подрос и мог понимать вещи – «несмертельного» Голована уже не было на свете. Он умер, и притом не самым опрятным образом: он погиб во время так называемого в г. Орле «большого пожара», утонув в кипящей ямине, куда упал, спасая чью-то жизнь или чье-то добро. Однако «часть его большая, от тлена убежав, продолжала жить в благодарной памяти», и я хочу попробовать занести на бумагу то, что я о нем знал и слышал, дабы таким образом еще продлилась на свете его достойная внимания память.
Несмертельный Голован был простой человек. Лицо его, с чрезвычайно крупными чертами, врезалось в моей памяти с ранних дней и осталось в ней навсегда. Я его встретил в таком возрасте, когда, говорят, будто бы дети еще не могут получать прочных впечатлений и износить из них воспоминаний на всю жизнь, но, однако, со мною случилось иначе. Случай этот отмечен моею бабушкою следующим образом:
«Вчера (26 мая 1835 г.) приехала из Горохова к Машеньке (моей матери), Семена Дмитрича (отца моего) не застала дома, по командировке его в Елец на следствие о страшном убийстве. Во всем доме были одни мы, женщины и девичья прислуга. Кучер уехал с ним (отцом моим), только дворник Кондрат оставался, а на ночь сторож в переднюю ночевать приходил из правления (губернское правление, где отец был советником). Сегодняшнего же числа Машенька в двенадцатом часу пошла в сад посмотреть цветы и кануфер полить и взяла с собой Николушку (меня) на руках у Анны (поныне живой старушки). А когда они шли назад к завтраку, то едва Анна начала отпирать калитку, как на них сорвалась цепная Рябка, прямо с цепью, и прямо кинулась на грудцы Анне, но в ту самую минуту, как Рябка, опершись лапами, бросился на грудь Анне, Голован схватил его за шиворот, стиснул и бросил в погребное творило. Там его и пристрелили из ружья, а дитя спаслось».
Дитя это был я, и как бы точны ни были доказательства, что полуторагодовой ребенок не может помнить, что с ним происходило, я, однако, помню это происшествие.
Я, конечно, не помню, откуда взялась взбешенная Рябка и куда ее дел Голован, после того как она захрипела, барахтаясь лапами и извиваясь всем телом в его высоко поднятой железной руке; но я помню момент… только момент . Это было как при блеске молоньи среди темной ночи, когда почему-то вдруг видишь чрезвычайное множество предметов зараз: занавес кровати, ширму, окно, вздрогнувшую на жердочке канарейку и стакан с серебряной ложечкой, на ручке которой пятнышками осела магнезия. Таково, вероятно, свойство страха, имеющего большие очи. В одном таком моменте я как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в мелких пестринах – сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной пены в синеватом, точно напомаженном зеве… оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез потянулся к ушам, а снизу судорожно задвигалась, как голый человеческий локоть, выпятившаяся горловина. Надо всем этим стояла огромная человеческая фигура с огромною головою, и она взяла и понесла бешеного пса. Во все это время лицо человека улыбалось .
Описанная фигура был Голован. Я боюсь, что совсем не сумею нарисовать его портрета именно потому, что очень хорошо и ясно его вижу.
В нем было, как в Петре Великом, пятнадцать вершков; сложение имел широкое, сухое и мускулистое; он был смугл, круглолиц, с голубыми глазами, очень крупным носом и толстыми губами. Волосы на голове и подстриженной бороде Голована были очень густые, цвета соли с перцем. Голова была всегда коротко острижена, борода и усы тоже стриженые. Спокойная и счастливая улыбка не оставляла лица Голована ни на минуту: она светилась в каждой черте, но преимущественно играла на устах и в глазах, умных и добрых, но как будто немножко насмешливых. Другого выражения у Голована как будто не было, по крайней мере я иного не помню. К дополнению этого неискусного портрета Голована надо упомянуть об одной странности или особенности, которая заключалась в его походке. Голован ходил очень скоро, всегда как будто куда-то поспешая, но не ровно, а с подскоком. Он не хромал, а, по местному выражению, «шкандыбал», то есть на одну, на правую ногу наступал твердою поступью, а с левой подпрыгивал. Казалось, что эта нога у него не гнулась, а пружинила где-то в мускуле или в суставе. Так ходят люди на искусственной ноге, но у Голована она была не искусственная; хотя, впрочем, эта особенность тоже и не зависела от природы, а ее устроил себе он сам, и в этом была тайна, которую нельзя объяснить сразу.
Одевался Голован мужиком – всегда, летом и зимою, в пеклые жары и в сорокаградусные морозы, он носил длинный, нагольный овчинный тулуп, весь промасленный и почерневший. Я никогда не видал его в другой одежде, и отец мой, помню, частенько шутил над этим тулупом, называя его «вековечным».
По тулупу Голован подпоясывался «чекменным» ремешком с белым сбруйным набором, который во многих местах пожелтел, а в других – совсем осыпался и оставил наружу дратву да дырки. Но тулуп содержался в опрятности от всяких мелких жильцов – это я знал лучше других, потому что я часто сиживал у Голована за пазухой, слушая его речи, и всегда чувствовал себя здесь очень покойно.
Широкий ворот тулупа никогда не застегивался, а, напротив, был широко открыт до самого пояса. Здесь было «недро», представлявшее очень просторное помещение для бутылок со сливками, которые Голован поставлял на кухню Орловского дворянского собрания. Это был его промысел с тех самых пор, как он «вышел на волю» и получил на разживу «ермоловскую корову».
Могучую грудь «несмертельного» покрывала одна холщовая рубашка малороссийского покроя, то есть с прямым воротом, всегда чистая как кипень и непременно с длинною цветною завязкою. Эта завязка была иногда лента, иногда просто кусок шерстяной материи или даже ситца, но она сообщала наружности Голована нечто свежее и джентльменское, что ему очень шло, потому что он в самом деле был джентльмен.
Мы были с Голованом соседи. Наш дом в Орле был на Третьей Дворянской улице и стоял третий по счету от берегового обрыва над рекою Орликом. Место здесь довольно красиво. Тогда, до пожаров, это был край настоящего города. Вправо за Орлик шли мелкие хибары слободы, которая примыкала к коренной части, оканчивавшейся церковью Василия Великого. Сбоку был очень крутой и неудобный спуск по обрыву, а сзади, за садами, – глубокий овраг и за ним степной выгон, на котором торчал какой-то магазин. Тут по утрам шла солдатская муштра и палочный бой – самые ранние картины, которые я видел наблюдал чаще всего прочего. На этом же выгоне, или, лучше сказать, на узкой полосе, отделявшей наши сады заборами от оврага, паслись шесть или семь коров Голована и ему же принадлежавший красный бык «ермоловской» породы. Быка Голован содержал для своего маленького, но прекрасного стада, а также разводил его в поводу «на подержанье» по домам, где имели в том хозяйственную надобность. Ему это приносило доход.
Средства Голована к жизни заключались в его удоистых коровах и их здоровом супруге. Голован, как я выше сказал, поставлял на дворянский клуб сливки и молоко, которые славились своими высокими достоинствами, зависевшими, конечно, от хорошей породы его скота и от доброго за ним ухода. Масло, поставляемое Голованом, было свежо, желто, как желток, и ароматно, а сливки «не текли», то есть если оборачивали бутылку вниз горлышком, то сливки из нее не лились струей, а падали как густая, тяжелая масса. Продуктов низшего достоинства Голован не ставил, и потому он не имел себе соперников, а дворяне тогда не только умели есть хорошо, но и имели чем расплачиваться. Кроме того, Голован поставлял также в клуб отменно крупные яйца от особенно крупных голландских кур, которых водил во множестве, и, наконец, «приготовлял телят», отпаивая их мастерски и всегда ко времени, например к наибольшему съезду дворян или к другим особенным случаям в дворянском круге.
В этих видах, обусловливающих средства Голована к жизни, ему было очень удобно держаться дворянских улиц, где он продовольствовал интересных особ, которых орловцы некогда узнавали в Паншине, в Лаврецком и в других героях и героинях «Дворянского гнезда».
Голован жил, впрочем, не в самой улице, а «на отлете». Постройка, которая называлась «Головановым домом», стояла не в порядке домов, а на небольшой террасе обрыва под левым рядом улицы. Площадь этой террасы была сажен в шесть в длину и столько же в ширину. Это была глыба земли, которая когда-то поехала вниз, но на дороге остановилась, окрепла и, не представляя ни для кого твердой опоры, едва ли составляла чью-нибудь собственность. Тогда это было еще возможно.
Голованову постройку в собственном смысле нельзя было назвать ни двором, ни домом. Это был большой, низкий сарай, занимавший все пространство отпавшей глыбы. Может быть, бесформенное здание это было здесь возведено гораздо ранее, чем глыбе вздумалось спуститься, и тогда оно составляло часть ближайшего двора, владелец которого за ним не погнался и уступил его Головану за такую дешевую цену, какую богатырь мог ему предложить. Помнится мне даже, как будто говорили, что сарай этот был подарен Головану за какую-то услугу, оказывать которые он был большой охотник и мастер.
Сарай был переделен надвое: одна половина, обмазанная глиной и выбеленная, с тремя окнами на Орлик, была жилым помещением Голована и находившихся при нем пяти женщин, а в другой были наделаны стойла для коров и быка. На низком чердаке жили голландские куры и черный «шпанский» петух, который жил очень долго и считался «колдовской птицей». В нем Голован растил петуший камень, который пригоден на множество случаев: на то, чтобы счастье приносить, отнятое государство из неприятельских рук возвращать и старых людей на молодых переделывать. Этот камень зреет семь лет и созревает только тогда, когда петух петь перестанет.
Сарай был так велик, что оба отделения – жилое и скотское – были очень просторны, но, несмотря на всю о них заботливость, плохо держали тепло. Впрочем, тепло нужно было только для женщин, а сам Голован был нечувствителен к атмосферным переменам и лето и зиму спал на ивняковой плетенке в стойле, возле любимца своего – красного тирольского быка «Васьки». Холод его не брал, и это составляло одну из особенностей этого мифического лица, через которые он получил свою баснословную репутацию.
Из пяти женщин, живших с Голованом, три были его сестры, одна мать, а пятая называлась Павла, или, иногда, Павлагеюшка. Но чаще ее называли «Голованов грех». Так я привык слышать с детства, когда еще даже и не понимал значения этого намека. Для меня эта Павла была просто очень ласковою женщиною, и я как сейчас помню ее высокий рост, бледное лицо с ярко-алыми пятнами на щеках и удивительной черноты и правильности бровями.
Такие черные брови правильными полукругами можно видеть только на картинах, изображающих персиянку, покоящуюся на коленях престарелого турка. Наши девушки, впрочем, знали и очень рано сообщили мне секрет этих бровей: дело заключалось в том, что Голован был зелейник и, любя Павлу, чтобы ее никто не узнал, – он ей, сонной, помазал брови медвежьим салом. После этого в бровях Павлы, разумеется, не было уже ничего удивительного, а она к Головану привязалась не своею силою.
Наши девушки все это знали.
Сама Павла была чрезвычайно кроткая женщина и «все молчала». Она была столь молчалива, что я никогда не слыхал от нее более одного, и то самого необходимого слова: «здравствуй», «садись», «прощай». Но в каждом этом коротком слове слышалась бездна привета, доброжелательства и ласки. То же самое выражал звук ее тихого голоса, взгляд серых глаз и каждое движение. Помню тоже, что у нее были удивительно красивые руки, что составляет большую редкость в рабочем классе, а она была такая работница, что отличалась деятельностью даже в трудолюбивой семье Голована.
У них у всех было очень много дела: сам «несмертельный» кипел в работе с утра до поздней ночи. Он был и пастух, и поставщик, и сыровар. С зарею он выгонял свое стадо за наши заборы на росу и все переводил своих статных коров с обрывца на обрывец, выбирая для них, где потучнее травка. В то время, когда у нас в доме вставали, Голован являлся уже с пустыми бутылками, которые забирал в клубе вместо новых, которые снес туда сегодня; собственноручно врубал в лед нашего ледника кувшины нового удоя и говорил о чем-нибудь с моим отцом, а когда я, отучившись грамоте, шел гулять в сад, он уже опять сидел под нашим заборчиком и руководил своими коровками. Здесь была в заборе маленькая калиточка, через которую я мог выходить к Головану и разговаривать с ним. Он так хорошо умел рассказывать сто четыре священные истории, что я их знал от него, никогда не уча их по книге. Сюда же приходили к нему, бывало, какие-то простые люди – всегда за советами. Иной, бывало, как придет, так и начинает:
– Искал тебя, Голованыч, посоветуй со мной.
– Что такое?
– А вот то-то и то-то: в хозяйстве что-нибудь расстроилось или семейные нелады.
Чаще приходили с вопросами этой второй категории. Голованыч слушает, а сам ивнячок плетет или на коровок покрикивает и все улыбается, будто без внимания, а потом вскинет своими голубыми глазами на собеседника и ответит:
– Я, брат, плохой советник! Бога на совет призови.
– А как его призовешь?
– Ох, брат, очень просто: помолись да сделай так, как будто тебе сейчас помирать надо. Вот скажи-ка мне: как бы ты в таком разе сделал?
Тот подумает и ответит.
Голован или согласится, или же скажет:
– А я бы, брат, умираючи вот как лучше сделал.
И рассказывает по обыкновению все весело, со всегдашней улыбкой.
Должно быть, его советы были очень хороши, потому что всегда их слушали и очень его за них благодарили.
Мог ли у такого человека быть «грех» в лице кротчайшей Павлагеюшки, которой в то время, я думаю, была с небольшим лет тридцать, за пределы которых она и не перешла далее? Я не понимал этого «греха» и остался чист оттого, чтобы оскорбить ее и Голована довольно общими подозрениями. А повод для подозрений был, и повод очень сильный, даже если судить по видимости, неопровержимый. Кто она была Головану? – чужая. Этого мало: он ее когда-то знал, он был одних с нею господ, он хотел на ней жениться, но это не состоялось: Голована дали в услуги герою Кавказа Алексею Петровичу Ермолову, а в это время Павлу выдали замуж за наездника Ферапонта, по местному выговору «Храпона». Голован был нужный и полезный слуга, потому что он умел все, – он был не только хороший повар и кондитер, но и сметливый и бойкий походный слуга. Алексей Петрович платил за Голована, что следовало, его помещику, и, кроме того, говорят, будто дал самому Головану взаймы денег на выкуп. Не знаю, верно ли это, но Голован действительно вскоре по возвращении от Ермолова выкупился и всегда называл Алексея Петровича своим «благодетелем». Алексей же Петрович по выходе Голована на волю подарил ему на хозяйство хорошую корову с теленком, от которых у того и пошел «ермоловский завод».
Когда именно Голован поселился в сарае на обвале, – этого я совсем не знаю, но это совпадало с первыми днями его «вольного человечества», – когда ему предстояла большая забота о родных, оставшихся в рабстве. Голован был выкуплен самолично один, а мать, три его сестры и тетка, бывшая впоследствии моею нянькою, оставались «в крепости». В таком же положении была и нежно любимая ими Павла, или Павлагеюшка. Голован ставил первою заботою всех их выкупить, а для этого нужны были деньги. По мастерству своему он мог бы идти в повара или в кондитеры, но он предпочел другое, именно молочное хозяйство, которое и начал при помощи «ермоловской коровы». Было мнение, что он избрал это потому, что сам был молокан . Может быть, это значило просто, что он все возился с молоком, но может быть, что название это метило прямо на его веру, в которой он казался странным, как и во многих иных поступках. Очень возможно, что он на Кавказе и знал молоканов и что-нибудь от них позаимствовал. Но это относится к его странностям, до которых дойдет ниже.
Молочное хозяйство пошло прекрасно: года через три у Голована было уже две коровы и бык, потом три, четыре, и он нажил столько денег, что выкупил мать, потом каждый год выкупал по сестре, и всех их забирал и сводил в свою просторную, но прохладную лачугу. Так лет в шесть-семь он высвободил всю семью, но красавица Павла у него улетела. К тому времени, когда он мог и ее выкупить, она была уже далеко. Ее муж, наездник Храпон, был плохой человек – он не угодил чем-то барину и, в пример прочим, был отдан в рекруты без зачета.
В службе Храпон попал в «скачки», то есть верховые пожарной команды в Москву, и вытребовал туда жену; но вскоре и там сделал что-то нехорошее и бежал, а покинутая им жена, имея нрав тихий и робкий, убоялась коловратностей столичной жизни и возвратилась в Орел. Здесь она тоже не нашла на старом месте никакой опоры и, гонимая нуждою, пришла к Головану. Тот, разумеется, ее тотчас же принял и поместил у себя в одной и той же просторной горнице, где жили его сестры и мать. Как мать и сестры Голована смотрели на водворение Павлы, – я доподлинно не знаю, но водворение ее в их доме не посеяло никакой распри. Все женщины жили между собою очень дружно и даже очень любили бедную Павлагеюшку, а Голован всем им оказывал равную внимательность, а особенное почтение оказывал только матери, которая была уже так стара, что он летом выносил ее на руках и сажал на солнышко, как больного ребенка. Я помню, как она «заходилась» ужасным кашлем и все молилась «о прибрании».
Все сестры Голована были пожилые девушки и все помогали брату в хозяйстве: они убирали и доили коров, ходили за курами и пряли необыкновенную пряжу, из которой потом ткали необыкновенные же и никогда мною после этого не виданные ткани. Пряжа эта называлась очень некрасивым словом «поплёвки». Материал для нее приносил откуда-то в кульках Голован, и я видел и помню этот материал: он состоял из небольших суковатых обрывочков разноцветных бумажных нитей. Каждый обрывочек был длиною от вершка до четверти аршина, и на каждом таком обрывочке непременно был более или менее толстый узелок или сучок. Откуда Голован брал эти обрывки – я не знаю, но очевидно, что это был фабричный отброс. Так мне и говорили его сестры.
– Это, – говорили, – миленький, где бумагу прядут и ткут, так – как до такого узелка дойдут, сорвут его да на пол и сплюнут – потому что он в берда не идет, а братец их собирает, а мы из них вот тепленькие одеяльца делаем.
Я видал, как они все эти обрывки нитей терпеливо разбирали, связывали их кусочек с кусочком, наматывали образовывающуюся таким образом пеструю, разноцветную нить на длинные шпули; потом их трастили, ссучивали еще толще, растягивали на колышках по стене, сортировали что-нибудь одноцветное для каем и, наконец, ткали из этих «поплевок» через особое бердо «поплевковые одеяла». Одеяла эти с виду были похожи на нынешние байковые: так же у каждого из них было по две каймы, но само полотно всегда было мрамористое. Узелки в них как-то сглаживались от ссучивания и хотя были, разумеется, очень заметны, но не мешали этим одеялам быть легкими, теплыми и даже иногда довольно красивыми. Притом же они продавались очень дешево – меньше рубля за штуку.
Эта кустарная промышленность в семье Голована шла без остановки, и он, вероятно, находил сбыт поплевковым одеялам без затруднения.
Павлагеюшка тоже вязала и сучила поплёвки и ткала одеяла, но, кроме того, она, по усердию к приютившей ее семье, несла еще все самые тяжелые работы в доме: ходила под кручу на Орлик за водою, носила топливо, и прочее, и прочее.
Дрова уже и тогда в Орле были очень дороги, и бедные люди отапливались то гречневою лузгою, то навозом, а последнее требовало большой заготовки.
Все это и делала Павла своими тонкими руками, в вечном молчании, глядя на свет божий из под своих персидских бровей. Знала ли она, что ее имя «грех», – я не сведущ, но таково было ее имя в народе, который твердо стоит за выдуманные им клички. Да и как иначе: где женщина, любящая, живет в доме у мужчины, который ее любил искал на ней жениться, – там, конечно, грех. И действительно, в то время, когда я ребенком видал Павлу, она единогласно почиталась «Головановым грехом», но сам Голован не утрачивал через это ни малейшей доли общего уважения и сохранял прозвище «несмертельного».
